— ...и подключим несколько датчиков, чтобы оценить показатели. Это займет десять-пятнадцать минут, миссис Фишер, а потом...
Остаток фразы теряется в хриплом бульканье. Если сжать пальцы чуть сильнее, можно сломать ей шею и сказать Кеплеру, что это вышло случайно: мозг не справился с новой оболочкой, давайте проведем дополнительные тесты. Лупоглазый урод под номером r-low_dash-three-four-dot-two стоит почти девять миллионов кредитов, если верить официальным бумагам; родственникам безвременно скончавшейся медсестры по страховке выплатят не больше сотни тысяч. Математика подсказывает, что при таком раскладе он может прикончить хоть пачку вчерашних выпускниц медицинского, и нихера, нихерашеньки ему за это не будет. Никто не отдаст под суд существо стоимостью в девять блядских миллионов; непомерный ценник превращает его в любимого ребенка заботливых родителей, которые, как максимум, способны посадить чадо под домашний арест.
Он не хочет обнаружить себя прикованным к постели в палате два на три метра и только поэтому не сжимает пальцы из прочного облегченного сплава.

— Назовешь меня так еще раз — оторву голову, — сухо шелестит лишенный интонаций голос. Отдельная статья растрат при создании человекоподобного киборга — воссоздание человеческого голосового аппарата, и тут они, кажется, слегка проебались: звук куда лучше, чем был бы при кустарном синтезировании, но с ним все еще что-то не так.
Впрочем, не исключено, что речь идет о погрешности восприятия. А-лоу-дэш-что-то-блядь-там ловит паническую атаку каждый раз, когда случайно видит свое отражение: перебор для объективного судейства.

Морган Фишер больше нет — он видел, как она ушла, цепляясь за мужа так, словно планета остановится, если выпустить его руку. Никто не может находиться в двух местах одновременно, поэтому Морган Фишер теперь там, у себя дома, обнимает дочь и треплет по холке подросшую псину, а здесь...
Майра Циммерман? Он морщится. Из коридора пахнет Хельгой.
(то есть — горелым мясом)
Нет, не то.

— Нужно узнаваемое имя. — Эта женщина нравится ему чуть больше. Намного больше. Она смотрит на него, как на неодушевленный предмет; как на баснословно дорогую машину, которую пора показывать на выставках; как на то, чем он, по сути, теперь и является.
Это честно. Ему есть, с чем сравнивать.

(верно, алекс?)

— Не Джеймс, не Энтони, не, упаси господи, Боб. — Она стучит невероятно длинным ногтем по столу в такт каждому имени.
— Шэрон.
Татуированные голографической краской брови ползут вверх. Он почти завороженно наблюдает, как левая из зеленовато-голубой превращается в лиловую.
— Шэрон? Как у женщины?
Он молчит, разглядывая ее без всякого выражения. Потом неохотно размыкает губы.
— Можете добавить еще одну «р», чтобы было узнаваемо.

За окном сгущаются мягкие сумерки. Морган Фишер в это время накрывает на стол: ее муж зарабатывает достаточно, чтобы позволять себе натуральные продукты и даже мясо — раз в неделю. Морган Фишер не ест мясо вот уже почти сорок лет, зато Руслана обожает суп с фрикадельками.
Шэррон сидит, уставившись в планшет, и перечитывает каждую строчку в среднем по пять раз: справиться с дислексией сложнее, когда постоянно отвлекаешься, представляя их дом. Чужой дом. Дом, в котором он никогда не появится — если, конечно, не решит задушить Морган и ее мужа какой-нибудь прекрасной безлунной ночью.
Впрочем, до этого дойдет нескоро. У Шэррона большой список.

Камеры снимают просторный зал со всех углов, но ему все равно здесь нравится: нет зеркал и окон, в которых случайно можно увидеть свое отражение. Вокруг не снует персонал. Других пациентов, насколько он может судить, на этом этаже нет вовсе, и несколько дней Шэррон наслаждается одиночеством.
Потом появляется она, и все идет по пизде.

— Вера.

У него перехватывает дыхание. В буквальном смысле: синтетическое тело подчиняется команде мозга, и следующий вдох Шэррон делает лишь спустя полминуты.
Он сразу понимает, что она такое, и от этого хочется закричать. Вера растягивает в улыбке безупречные пухлые губы, протягивает изящную тонкую руку с обманчиво-хрупким запястьем, переносит вес с одной стройной ноги на другую.
Идеальное воплощение чьей-то идеи о красоте останавливается напротив самого уродливого и бессмысленного творения человеческих рук за последние лет триста.

(пятьдесят — с поправкой на фильмы бертолуччи)

И все-таки.

— Ты разве не должна... не знаю, фотографироваться сейчас для рекламного плаката? Интервью давать? Еще что-нибудь? — он игнорирует приглашение к рукопожатию и смотрит исподлобья.
Внутри созревает иррациональная, почти детская обида: почему кому-то повезло, а мне нет?