Иногда ей слегка интересно, что должно произойти, чтобы Соломон сорвался. Заорал, хватил кулаком по столу, разбил что-нибудь о стену так, чтобы стеклянное крошево по углам и острые осколки в ладони.  Интересно, но совсем слегка. Мария убеждена: среди тех, кто гавкает друга на друга, заведомо проигрывают обе стороны.
Разумеется, если речь не о собаках.

У Соломона прохладные сухие руки и тоже точно выверенные жесты. И они говорят подчас больше, чем Сол утруждает себя сказать вслух. Мария подмечает и то, что он отходит, и то, что все-таки касается ее рук, и то, как касается — собирает его настроение из тысячи незначительных мелочей. Сейчас, когда она чувствует себя виноватой, наверняка где-то преувеличивает, но все же старается быть объективной.
Если Соломон хочет, чтобы его оставили в покое на час, два или ближайшую жизнь, он редко стесняется сообщить об этом словами.
Мария не двигается с места, невидящим взглядом смотрит за окно. Убежденность в собственной правоте причудливым образом сочетается с чувством вины; от сочетания разнородных эмоций ей делается еще неспокойнее.
Много ли стоит твоя правота, Мария, когда на кону стоит твоя любовь?

Они с Соломоном почти одного роста и нет нужды заискивающе глядеть снизу вверх, ожидая одобрения.
Нужды нет, но очень хочется.

— Йорген не виноват, — почти сразу же срывается с губ.  Мария осторожно касается щеки Соломона и слегка —  не наказывай его, Сол, не надо — качает головой. Мария не умеет иначе, не умеет, чтобы по ее прихоти страдал кто-то еще.
Мария не умеет так, чтобы страдал хоть кто-нибудь в принципе.

Между бровей залегает глубокая морщинка, когда Мария всматривается в бледные глаза мужа; то хмурится, то слегка натянуто улыбается, подбирая слова.

— Сол, — она совсем легко оправляет и без того идеально лежащий воротник, опускает взгляд к нему же. Так становится чуть-чуть проще. — Для кого? — у нее получается выцепить главный, на ее взгляд, вопрос.
Ее платье стоит дороже, чем иные получают за месяц. И он спрашивает, для кого? Смешно, право слово. Даже если ревность — смешно.

— Для кого... — она продолжает какими-то нервическими движениями оправлять его одежду: стряхивает невидимую пылинку с плеча, касается пуговицы плотного жилета. — Для себя — и это — единственный правильный ответ в ее понимании. Мария слегка разводит руками, как бы открываясь. Что хочешь делай — молчи, кричи, ругайся, режь взглядом или ножом. Сегодня у нее нет более подходящих слов.
Зато неподходящих — в избытке.

— Ты знаешь, что трети Города не хватает не то, что на новые органы, а на нормальный ужин? Дети едят черт знает что и вырастают в увечных взрослых. У них нет отца, который может заменить глаз или все тело разом. Просто нет, понимаешь? — слова льются из Марии уверенной, все нарастающей по темпу скороговоркой, словно она давно выучила речь наизусть и тщательно отрепетировала ее перед зеркалом.
Однако нет нужды репетировать то, во что свято веришь. Слова приходят сами откуда-то изнутри, но уходят, как кажется Марии, в пустоту.